«Не хочу погружаться в берлинский пузырь»
«Не хочу погружаться в берлинский пузырь»
Дима Вачедин поговорил с российским политиком в изгнании Ильей Яшиным — о Берлине, в котором он живет, и о марше, на который он зовет.
— Я сразу за тебя скажу, что ты — российский политик и первым же рейсом вернешься в Россию, когда представится возможность. Понятно, что Берлин — это временное пристанище. Но ты буквально вчера вернулся из Вильнюса. Берлин стал для тебя чем-то большим, чем просто местом, где лежат твои вещи?
— Нет, если ты об этом, то я здесь точно не чувствую себя как дома. Мой дом — один, он в Москве. Душой, сердцем и мыслями я нахожусь там, в своем городе. Мне нравится Берлин и нравятся его жители, но я здесь вынужденный гость. Я нахожусь здесь не по своей воле. Все время, пока я на свободе, я много ездил и даже не успел как-то обосноваться здесь. Долгое время вообще жил в гостинице.
— В гостинице?
— Да, причем по очень выгодной цене. Менеджеры меня узнали и сделали хорошую скидку. Так что я жил на довольно выгодных условиях.
— В «Адлоне»?
— Нет-нет, в совершенно обычной, скромной гостинице где-то в центре. Но жить в гостинице постоянно невозможно, нужно как-то обустраиваться. Сейчас я в съемной квартире, которую нашел с помощью друзей. Не знаю, сколько там проживу — возможно, до Нового года. Я знаю, что в Берлине сложно найти жилье. Живу в Нойкельне; как мне объяснили, это не самый престижный район, но мне он нравится. Там уютные кафешки, где можно выпить кофе с друзьями и журналистами, с которыми часто встречаюсь.
Мне, честно говоря, сложно пока ориентироваться в берлинских районах. Как москвич, я привык, что есть центр — Садовое кольцо, Бульварное кольцо, и есть спальные районы. Мозг все равно настроен именно так. Когда я пытался освоиться в Берлине, все искал, где тут местное Бульварное кольцо, где «Хамовники» и «Текстильщики». Но потом понял, что сравнение с Москвой здесь не работает. Берлин более децентрализован, и вообще недавно был двумя городами. К этой мысли пришлось адаптироваться.
— Да, центра в привычном смысле здесь нет.
— Если в Москве ты едешь из Хамовников в Текстильщики…
— Подожди, объясни: что это за районы? Я же не москвич.
— Хамовники — центр, а Текстильщики — спальный район на юго-востоке. И в Москве разница между ними просто огромная. Здесь, в Берлине, нет ощущения, что, скажем, Митте — элитный район, а Нойкельн — спальный.
— Я подготовил список разных берлинских мест. Ответь, пожалуйста, где ты уже успел побывать.
— Давай.
— Техно-клуб.
— Не был.
— Окей. Так называемый «русский магазин», где продается гречка.
— Проходил мимо, но не заходил и пока не тянет. Ностальгирую по другим вещам, а не по чему-то «фасадному».
— Ничего себе, «фасадное». Это же базовое — кулинарные привычки.
— Не знаю, у меня нет такой проблемы. Я привык не делать культ из еды. Вообще два года ел баланду.
— Да, и потому было бы понятно, если бы ты тут сейчас предавался кулинарным экспериментам.
— У меня просто нет еды, по которой я тоскую, до которой я, наконец, «дорвался». Мне нравится мамина еда — мама делает очень вкусный скрэмбл, и когда у нас было единственное свидание в тюрьме, я просил ее привезти яйца. То есть это не про национальную кухню, а про домашнюю кухню, к которой я с детства привык. Поэтому я очень жду, когда мама ко мне приедет — может, получится на рождественские праздники.
— Был у Берлинской Стены, где граффити поцелуй Брежнева с Хоннекером?
— Конечно.
— Есть особые чувства?
— Ну, это часть истории. Мне нравятся политики, которые разрушают стены между народами, а не строят новые заборы, как это делает сейчас Путин. Я хотел бы быть политиком такого типа — который разрушает стены и строит мосты. Хорошо, что в разных частях города остались фрагменты Берлинской Стены, чтобы напоминать о том, к чему не стоит возвращаться.
— Ты приехал сюда в августе, еще было тепло. Гулял по лесам, купался в озерах?
— Гулял в парках, пока их не очень различаю между собой. У меня есть друзья, у которых есть собаки, и я иногда устраиваю себе сеансы собакотерапии. Это немножко помогает разгрузить психику и голову. Я вижу, что Берлин — зеленый город, и мне это нравится.
— Ты ходил в шпети, в эти ночные киоски, где можно пива купить, когда уже все везде закрыто?
— Не ходил, но мне объяснили уже берлинский лайфхак, что в воскресенье нигде нельзя купить еды, и надо идти на заправку. Для меня было большим откровением, когда я в воскресенье вышел на улицу и обнаружил, что действительно все закрыто — прямо буквально все. И я как-то, знаешь, по-московски немножко удивился и хотел было возмутиться, но потом порефлексировал на эту тему и подумал, что в этом что-то есть. Наверное, это здоровое отношение к быту и к жизни, когда все отвлекаются от работы и оставляют себе время пожить.
— Поднимался на телебашню?
— Наверх? Нет. Но прогулялся, конечно, возле нее. Она, с одной стороны, выглядит достаточно архаично. То есть вот ты смотришь — ГДР! Но, с другой стороны, это часть истории города, и она органично вписалась в город. Никто не пытается ее снести.
— Когда ты сказал «ГДР», я услышал холодок.
— Понятно, что ГДР не вызывает у меня никаких восторгов. Я недавно проходил возле музея Штази и хочу найти время, чтобы в него зайти. Я понимаю, что это за модель общества, когда жизнь контролируется спецслужбами, когда есть навязанная сверху идеология. То есть я не удивлен, что, когда я говорю «ГДР», это звучит прохладно.
— Темпельхоф. Закрытый аэропорт, который был превращен в парк.
— Да, я там гулял. Классно, мне нравится. Поиграл там в футбол с детишками. Я знаю, что его хотят застраивать, но люди протестуют.
— И что думаешь?
— Ничего не думаю, это решать берлинцам, это их город. Но если бы я был горожанином, то мне было бы жалко застраивать это пространство. Это уже символ Берлина. Так что я понимаю, почему берлинцам жалко терять это место.
— Мы сейчас сидим тут в свитерах и мерзнем. Ты привык, что в Берлине прохладно в жилых помещениях?
— Слушай, я последние месяцы в тюрьме сидел в ШИЗО в основном. После ШИЗО здесь очень даже тепло.
— То есть с этими бытовыми неудобствами, на которые берлинцы привыкли жаловаться, мне к тебе лучше не подходить?
— Ну, я точно не буду жаловаться. Понятно, что в Москве теплее в квартирах и дешевле газ. Но я точно не готов делать из этого проблему.
— Спорт. Как ты восстанавливаешься после тюрьмы? Ты публиковал фотографию из бассейна.
— Еще пока не очень успел адаптироваться, потому что все время в поездках. Но когда у меня появляется возможность поплавать в бассейне, я никогда ее не упускаю. Но, честно говоря, это пока не очень системно происходит.
— Скажи, пожалуйста, как у тебя складываются и складываются ли вообще отношения с местными украинцами? У тебя был пост интересный о разговоре с украинкой в кафе.
— Ко мне часто подходят люди на улицах — просто поговорить, поздороваться, фотографироваться. И среди них много украинцев — из Донецка, Запорожья, Киева. Это обычно очень теплые встречи. Иногда люди подходят и начинают грубо высказываться по поводу российской власти. Я, как правило, готов под этим подписаться. Все понимают, что я человек, который Украине симпатизирует, за Украину переживает, у которого есть боль за Украину. Поэтому мне легко общаться с украинцами.
— А чем закончилась та встреча в кафе?
— С этой девушкой? Мы до сих пор с ней переписываемся.
— А что у тебя вообще происходит в личной жизни? Берлин, как известно, город синглов.
— В смысле, одиночек?
— Да, одиночек.
— Не, ну я пока живу один. Я не могу сказать, что у меня совсем нет личной жизни. Я не женат. Живу один. Не хотелось бы вдаваться в детали. Но Берлин правда город синглов? Я не знал об этом.
— Да, это подтверждается статистикой. Рекордные значения по Германии.
— Это их осознанный выбор, или тут просто сложно налаживать коммуникацию?
— Это философский вопрос. Думаю, и то и другое справедливо.
— Я этого, кстати, не заметил. Честно говоря, для меня это новость — то, что ты рассказываешь про город. Мне кажется, я единственный сингл из всех моих берлинских друзей. У всех тут налажена личная жизнь!
— Можно быть и синглом с налаженной личной жизнью.
— Я слышал, что и пары здесь тоже экспериментируют. Мое наблюдение — Берлин один из самых свободных городов мира. Во всех смыслах. И люди здесь довольно раскрепощенные. Они здесь как-то свободно дышат, реализуют себя и в творчестве, и в чем угодно. И в этом есть, конечно, сильный контраст с Москвой. Особенно в последние годы. И это очень интересно. 80 лет назад Берлин был столицей тоталитарной империи — и быстро превратился в один из самых либеральных городов мира. И это дает некоторую надежду и помогает не опускать руки.
— Про не опускать руки. 17 ноября ты вместе с Юлией Навальной и Владимиром Кара-Мурзой организуешь марш именно в Берлине. Почему? Берлин становится столицей российской эмиграции?
— Я не очень понимаю, что значит столица российской эмиграции. Мне кажется, нет никакой столицы. Есть разные иммигрантские сообщества в разных странах, в разных городах. Где-то больше, где-то меньше. Но здесь — больше. Здесь довольно крепкая инфраструктура российских оппозиционных некоммерческих организаций. Здесь много российских журналистов, активистов, бывших муниципальных депутатов. Поэтому здесь хорошие условия для работы. Но я не готов погружать себя в берлинский пузырь. Я заинтересован в том, чтобы создать большое и международное движение россиян, выступающих за свободную Россию и против войны с Украиной.
— Для тебя важно, чтобы маршрут прошел по центру города?
— Мне важно, чтобы людей много собралось. Это для меня главное. И хотелось бы, чтобы одной из центральных точек было российское посольство. Потому что требования мы выдвигаем к российским властям. И хорошо, что такой маршрут нам быстро согласовали. Я помню, как мы согласовывали оппозиционные шествия в Москве и должен сказать, что берлинские власти очень лояльны. С тобой разговаривают как с человеком, у которого есть право выразить свою точку зрения на улице. Это новое ощущение. Помню, меня друзья привезли на первый митинг в Берлине сразу после освобождения. Я вышел из такси — и навстречу ко мне двинулись трое полицейских в бронежилетах с дубинками. И я абсолютно интуитивно, просто на уровне рефлекса, развернулся и начал уходить от них дворами.
— Это правда?
— Абсолютная правда. Вот Ира [показывает на Ирину Баблоян] была свидетелем. Я просто развернулся и пошел в другую сторону. Друзья говорят: успокойся, они тебя охранять собираются. И мне потребовалось время, чтобы адаптироваться и привыкнуть, что если ты видишь полицейского, не обязательно переходить на другую сторону улицы.
— А кого вы зовете на марш?
— Зовем всех, кто разделяет его требования. Это марш против войны, это марш против Путина и это, конечно, марш солидарности с российскими политзаключенными. Мы постарались сформулировать требования марша таким образом, чтобы объединить как можно больше наших соотечественников, которые думают как мы и хотят того же, чего хотим мы.
— Зацеплюсь за слово «соотечественники». Даже до начала большой войны в Берлине жили несколько сотен тысяч человек, которые говорят по-русски. Многие из них не согласились бы с определением «соотечественники». Вы их зовете?
— Мы обращаемся ко всем людям, которые разделяют заявленные цели марша. Это не только граждане России. Мы, например, приглашаем граждан Беларуси.
— Украины?
— Украины. Более того, Ирана. Мы считаем, что у нас у всех общая цель. Потому что война в Украине — это не война между русскими и украинцами. Это часть глобального противостояния между коалицией диктаторов и свободным миром. Остановить Путина — в наших общих интересах.
— А ты понимаешь тех, кто уехал, перестал ждать перемен в России и интегрируется на новом месте? Илья Красилищик написал пост о немецких выборах, в котором пишет — надеюсь, на следующих, через четыре года, я смогу участвовать в них как гражданин. Как ты к этому относишься?
— Очевидно это не мой путь. Я по мироощущению, по внутреннему ощущению, российский человек, который хочет жить у себя дома. Даже если я перестану заниматься политикой, то все равно вернусь. Там мои родители, там мои близкие, там могилы моих друзей. Я хочу домой. Но при этом я спокойно отношусь к тем людям, которые выбрали другой путь, не планируют возвращаться и решили здесь адаптироваться. Мы их тоже зовем. Это касается всех. Как раз Красильщику я собирался сегодня позвонить и попросить рассказать про наш марш в его соцсетях. Несмотря на то, что он не хочет, как я понял, возвращаться в Россию. Но все равно Россия — наша родина. И думаю, что даже тем людям, которые не планируют там жить, мне кажется, на Россию не наплевать. Это место, где мы родились, это место, где мы выросли, это место, с которыми у каждого из нас есть какая-то эмоциональная связь. И там живет много людей, которым мы желаем добра.
— Есть люди, которые пытаются держаться подальше от российской политики, потому что не выдерживают мрака и безнадежности. Есть у тебя для них слова?
— Я понимаю общую апатию, и было бы странно, если бы ее не было к исходу третьего года войны. Каждый день погибают люди, разрушаются города, сажают политзаключенных — все новых и новых. И я понимаю, насколько тяжело мириться с этим, какое давление это создает на психику. Но для преодоления этой апатии людям как раз и надо собираться вместе и видеть своих единомышленников. Каждый сидит в своем коконе, в своей ячейке. И когда появляется повод из этого кокона вырваться, мы оказываемся вместе и понимаем, что таких же, как я, много. Это очень воодушевляет, возвращает веру в лучшее, дает оптимизм. И в некотором смысле это даже, можно сказать, психотерапевтическое мероприятие.
— Если на марше окажется компания друзей, которые будут идти и смеяться, ты как к этому отнесешься?
— Я улыбнусь вместе с ними и буду рад вместе с ними посмеяться. Все-таки мы живем, мы не хотим хоронить себя заживо. Мрачные, грустные люди не меняют историю. Для того, чтобы двигать историю вперед, менять свою страну, должен быть какой-то жизненный тонус. Его я и хочу вернуть людям.
Марш состоится 17 ноября. Сбор с 13:00 в парке Henriette-Herz-Park (метро Potsdamer Platz).